Борис Мегрели - Именем закона. Сборник № 3
У Голубовской полностью восстановилась речь, но все еще сохранялась подавленность. Лечащий врач разрешил допросить ее. Нам отвели кабинет. Когда Голубовская вошла, я поразился переменам, происшедшим в ней. Цело было не только в том, что она сменила шикарное белое платье на серый больничный халат, который никого не украшает. Поражали ее глаза. Казалось, они стали больше, распахнулись, как окна, выставив напоказ то, что творилось у нее на душе.
Я представил ей Миронову.
— Приношу извинения, что тревожим вас. Вынуждают обстоятельства, — сказала Миронова.
— Знаю, — тихо сказала Голубовская.
— Вы дружили с Надеждой Андреевной Комиссаровой?
— Да.
— Может быть, вы сами все расскажете?
Голубовская не шелохнулась.
Мы ждали.
— Нет, не могу, — наконец произнесла она.
— Вам легче отвечать на вопросы?
— Не знаю. Попробуем.
Надо было начинать с наименее острых вопросов и втягивать Голубовскую в разговор постепенно.
— Вспомните, пожалуйста, что в комнате горело: люстра или торшер, когда гости ушли и вы с Надеждой Андреевной остались вдвоем, — сказал я.
— Люстра.
— Кто вынес дубленку в прихожую?
— Я.
— Когда вы вешали дубленку, рядом на крючке висела связка ключей?
— Нет.
— Надежда Андреевна говорила вам, что соседи из верхней квартиры оставили ей ключи?
— Вы об этих, ключах спрашиваете? В какой-то момент у Нади был порыв подняться наверх и полить цветы. Я удержала ее.
— Почему?
— Надя была в ужасном состоянии.
Да, конечно, Комиссарова была в ужасном состоянии. По-настоящему близкая подруга попыталась бы вывести ее из этого состояния, а не стала бы доводить до отчаяния, сообщив, что Офелию будет играть она, но не Комиссарова. Какая была в том необходимость? Но я решил не расспрашивать Голубовскую о ее немилосердном поступке.
Неожиданно она сама заговорила о нем:
— Я весь вечер мучилась, не знала, как ей сказать, что в театре перерешили насчет Офелии. Вины моей не было, и я хотела, чтобы Надя знала об этом. Наутро я улетала в Венгрию. Не могла я улететь, ничего ей не сказав. — Голубовская заплакала.
— Что вы услышали в ответ? — спросила Миронова.
— Это было ужасно! Это ужасно! Надя сказала, что всю жизнь ее все предают, сказала, чтобы я ушла, что она хочет остаться одна.
— Вы ушли, но хотели возвратиться?
— Да.
— Почему не возвратились?
— Меня ждала подруга, Вероника Дюжева. Надя все равно не открыла бы дверь.
«Открыла бы!» — хотелось сказать мне. Она сама знала, что Комиссарова открыла бы дверь и впустила бы ее.
— Вы видели у Надежды Андреевны вот это колье? — Я показал ей рисунок Татьяны Грач.
Она мельком взглянула на рисунок. Ее заинтересовала запись, сделанная мною рядом с рисунком, о весе бриллиантов.
— Но ведь в колье вовсе не бриллианты, — произнесла она.
— Что же?
— Стеклышки. Что произошло?
— Вы уверены?
— Я знаю! Колье сделал для Нади наш бывший бутафор. Что произошло?
— Как зовут бутафора?
— Григорий Пантелеймонович Шустов.
— Адрес?
— Не помню. Он живет у Никитских ворот, на улице Герцена, в доме, где магазин «Консервы», на втором этаже. Скажите же, что произошло?
— Ксения Владимировна скажет вам все, что необходимо. — Я встал. — Еще один вопрос. Кто, кроме вас, знал, что в колье не бриллианты, а стеклышки?
— Никто.
— А если бы кто и знал? Не поверил бы. Мои стразы не каждый специалист отличит от настоящих, природных камней.
Шустову было семьдесят шесть лет, но чувства у него не атрофировались. Увидев рисунок в моем блокноте, он сказал с гордостью:
— Моя работа.
— Давно занимаетесь подделками, Григорий Пантелеймонович?
— Подделки — это совсем другое… Дело ваше, называйте как хотите. Я, батенька, в молодости ювелиром был. Потом голод, холод. Кому нужны были ювелиры? Пришлось, как говорил Остап Бендер, переквалифицироваться. Кем я только не работал! Плотничал, столярничал, на стекольном работал, на тракторном работал. Потом война, фронт. После войны в театр попал. Стал бутафором. А старая закваска давала о себе знать. Тянуло к ювелирному делу. Вот я и стал полегонечку из серебра разные украшения изготовлять. Серебро тогда было дешевое, можно сказать, бросовое. Потом и к стразам перешел. Ну, все знают, что страз — искусственный драгоценный камень из хрусталя с примесью свинца и других веществ. Вот в этих других веществах и весь секрет. У каждого, батенька, свой секрет. Надю я всегда любил. Душевный она человек. Уж я постарался для нее сработать колье. Под восемнадцатый век. Что актриса получает?! А она остается женщиной. Хочется иметь украшения. — Шустов достал из шкафа тяжелую книгу «Русские самоцветы». Раскрыв ее, он показал мне цветной снимок колье, жалкое изображение которого было в моем блокноте. — Узнаете?
— Да, конечно.
— Сейчас я уже не смог бы сработать такое колье. Руки стали дрожать. Дрожат, окаянные. Да и заказчиков не стало. Жизнь другая пошла. Все хотят иметь настоящие драгоценности.
…Вечером я поехал к Гриндину. Он встретил меня радушно, усадил в кресло, открыл бар и предложил прохладительное — джин с тоником. Я отказался пить, и он, посмеявшись над нашими условностями, — а на Западе полицейские пропускают рюмку-другую крепкого и ничего, работают не хуже нашего, — спросил:
— Как продвигается расследование?
— Нормально, — ответил я.
— Если бы нормально, вы бы не обращались снова ко мне, — лучезарно улыбаясь, сказал Гриндин. — Где-то что-то заело? Чем я могу помочь?
— В прошлый раз у меня создалось впечатление, что в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое августа вы не выходили из дома.
— Ну и что?
— Ну и я хотел бы уточнить, верно ли это впечатление?
— В чем дело? Неужто вы и меня стали подозревать?
— Вы выходили из дома?
— Нет. А если даже допустим — выходил. Что из этого?
— Допустим. В какое время?
— Ну знаете ли! Это как-то странно.
— Какого цвета машина у вас?
— Красного.
— Допустим, что вы садились в машину. Кто бы мог это видеть?
— Никто!
— Василий Петрович, напрягите память.
Он долго мучил свою память для вида.
— Никто!
— Где ваш перстень, Василий Петрович?
— На тумбе.
— А сигареты какие вы курите?
— «Мальборо» я курю. Слушайте, вы начинаете меня сердить!
— Не надо, Василий Петрович, сердиться.
— Хорошо, я не сержусь. Только не ходите вокруг да около. Есть такое русское выражение. Доводилось слышать?
— Не только это. Долго ходить — мертвого родить. Имя и телефон женщины, которую вы провожали?
Гриндин не упал от неожиданности и даже не смутился.
— Зачем? Зачем вам это? — лучезарная улыбка вновь появилась на его лице.
— Надеюсь, она будет более откровенной…
— Вы же знаете, что я женат. Да и женщина, о которой вы говорите, не свободна. Видите, сколько препятствий?
— Вам придется их преодолеть. В котором часу вы вышли из дома?
— В час.
— Встретили кого-нибудь?
— Нет. Хотя… Обождите! Какой-то тип попросил сигарету. Ну конечно! Подозрительный тип, доложу я вам. Он еще спросил, не найдется ли что-нибудь попроще, когда я протянул «Мальборо».
— Узнаете его в лицо?
— Еще бы! Бандитская рожа.
— Когда вы возвратились домой?
— Без двадцати два. В этот раз я абсолютно никого не встретил. Надеюсь, мы решим этот вопрос по-мужски?
— Вы полагаете, что я намерен сообщить вашей жене, с кем вы спите в ее отсутствие?
— Существует такая форма порицания, как письмо на работу.
— Вы утверждали, что слышали крик Надежды Андреевны. Значит, ваша приятельница тоже слышала?
— Нет. Она не могла ничего слышать. Крик я слышал один, когда вернулся. Ну как? Мы решим наш вопрос по-мужски?
— Я не собираюсь копаться в чужом белье.
— Благородно с вашей стороны. Теперь я спокоен.
— Преждевременно обольщаетесь. Вам придется давать письменные показания следователю.
Миронова и я приехали на квартиру Комиссаровой. Был поздний вечер.
— У меня дома голодный муж.
— Ничего, Ксения Владимировна. Скоро все закончится.
— Откройте хоть балконную дверь. Душно.
— Я как раз собирался это сделать. — Я открыл балконную дверь.
— Вы уверены, что так уж скоро все закончится?
— Да, Ксения Владимировна. День-другой, и все.
Миронова вдумчиво посмотрела мне в глаза.
— Что у вас на уме?
— Многое.
— Так поделитесь.
— Еще не разложилось по полочкам. Все навалено в кучу. Я должен полежать. Лежа мне думается легче.
— И что? Завтра все будет ясно?
— Надеюсь.
— Ну а здесь мы зачем?
— Хочу распалить воображение, представить, как все произошло.
